Неточные совпадения
— Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая
письмо и пряча его опять в ящик. — Ведь это
единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это одно только и осталось у меня на память от нее… — добавил он, глотая слезы.
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это
письмо, я буду уже далеко… Вы —
единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска…
Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
Итак, отодрав лист от расходной книги, она продиктовала повару Харитону,
единственному кистеневскому грамотею,
письмо, которое в тот же день и отослала в город на почту.
Но когда она еще читала
письмо, ей вдруг пришло в голову: неужели же этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем в корреспонденты и, пожалуй, чего доброго,
единственный его здешний корреспондент?
…Ничего нет мудреного, что Мария Николаевна повезет Аннушку к Дороховой, которая, сделавшись директрисой института в Нижнем, с необыкновенной любовью просит, чтобы я ей прислал ее для воспитания, — принимает ее как дочь к себе и говорит, что это для нее благо, что этим я возвращу ей то, что она потеряла, лишившись
единственной своей дочери. [Сохранилась группа
писем Дороховой за 1855 г. к Пущину; все — о его дочери Аннушке, о воспитании ее.]
[В показаниях других московских декабристов это
письмо приводится с таким дополнением: «Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы пропустили нынешний,
единственный, случай».]
Рылеевой, жены, нет в живых. Я увижу дочь,
единственную наследницу. [Е. И. Якушкин считал необходимым издать сочинения К. Ф. Рылеева, просил помощи Пущина в этом деле (см. примеч. 1 к
письму 250).]
Но в
единственном дошедшем до нас
письме Пущина к Кюхельбекеру также отражено чувство жалости (
письмо 94).]
Едва только герой мой кончил это
письмо, как к нему вошла Груша,
единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь
единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это
письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом
письме короткий ответ отцу: «Я вашего
письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших
писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Или теперь это
письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что
единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Благородные твои чувства, в
письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это
единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники, и ни один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
— Это
письмо, — отвечал Калинович, — от матери моей; она больна и извещает, может быть, о своих последних минутах… Вы сами отец и сами можете судить, как тяжело умирать, когда
единственный сын не хочет закрыть глаз. Я, вероятно, сейчас же должен буду ехать.
В
письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (
единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа.
«Нашёл сегодня в псалтире
единственное по сию пору, краткое
письмо её; пишет: «Вот мы и приехали в Воргород, отдохнём здесь два дня, а дальше уж на пароходе, по этой славной реке».
Домна Осиповна не стала более читать и бросила
письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала
письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться
единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.
Открыть мне настоящее положение дел — ему сначала не хотелось: это значило войти в заговор с мальчиком против своего начальства; он чувствовал даже, что я не пойму его, что не буду уметь написать такого
письма, какое мог бы одобрить Камашев; лишить мою мать
единственного утешения получать мои задушевные
письма — по доброте сердца он не мог.
Прошло еще немного времени, и я получил такое
письмо: «Я бесчеловечно обманута. Не могу дольше жить. Распорядитесь моими деньгами, как это найдете нужным. Я любила вас, как отца и
единственного моего друга. Простите».
Он задумался, сказал: «C'est la fin» [«Это конец» (фр.).], и, придя в себя и отдохнув, написал
письмо в Петербург к своему
единственному наследнику, брату, с которым лет двадцать не имел сношении.
Бедненькая, она хранила
письмо этого студента как драгоценность и сбегала за этой
единственной своей драгоценностью, не желая, чтоб я ушел, не узнав о том, что и ее любят честно и искренно, что и с ней говорят почтительно.
Что было делать Клеопатре Николаевне?.. Прибегнуть к графу — казалось ей
единственным средством. С этим намерением она, взявши
письмо, вошла в гостиную и молча бросилась в отчаянии на диван; горесть ее на этот раз была неподдельная.
В одном из первых моих
писем отсюда я вам говорил о Перекатовых, наших соседях; я женюсь на их
единственной дочери Марии.
«Прости меня, что я так долго не отвечала на твое
письмо, мой добрый и
единственный друг, позволь мне назвать тебя этим именем хоть за дружбу к тебе моего бесценного Леонида.
Книгохранилище замка Дукс, в Богемии. Темный, мрачный покой. Вечный сон нескольких тысяч книг.
Единственное огромное кресло с перекинутым через него дорожным плащом. Две свечи по сторонам настольного Ариоста зажжены только для того, чтобы показать — во всей огромности — мрак. Красный, в ледяной пустыне, островок камина. Не осветить и не согреть. На полу, в дальнедорожном разгроме: рукописи,
письма, отрепья. Чемодан, извергнув, ждет.
Владимир Иваныч. Если вы его уж так боитесь, так уезжайте куда-нибудь на время из Петербурга, а записочку эту передайте мне с
письмом от себя, в котором опишите все, что мне теперь говорили, и просите меня, чтобы я эту записку и самое
письмо представил графу, как
единственному в этом случае защитнику вашему.
В разных концах города, из разных почтовых ящиков, разными людьми выбирались рассеянные
письма, затерянные в груде других; потом они собирались в однородную кучку и одним человеком приносились к тому, кто был их
единственной целью.
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему
письму самоубийцы-материалиста он пишет: «Вера в бессмертие души человеческой есть
единственный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений».
Этого
письма уже не с кем было отправить сию же минуту, потому что все люди были в разгоне, и Глафира, поручив его отнести оставшемуся
единственному слуге, уехала в приведенной ей извозчичьей карете, меж тем как вслед за ее отъездом пошли звонок за звонком, и один за другим появились: Бодростин, Горданов, Ропшин и наконец даже Кишенский. Все они были довольно разнообразно смущены неожиданным и внезапным прибытием Глафиры и суетились и метались по квартире.
Из Дерпта я привез — кажется,
единственное — рекомендательное
письмо к тогдашнему ректору П.А.Плетневу от профессора русской словесности Розберга.
К нему Бутлеров дал мне рекомендательное
письмо, едва ли не
единственное, какое я повез в Ливонский край.
Толстой настаивал на своем решении. Осенью он послал ей в Москву
письмо с отказом от прав на свои литературные произведения и просил ее напечатать
письмо в газетах. Софья Андреевна отказалась. Толстой напечатал сам. Этот отказ от собственности на произведения, напечатанные после 1881 года, был
единственной победой, которую Толстой сумел одержать в борьбе с женой.
Васса Семеновна, сама мать, мать строгая, но любящая, сердцем поняла, что делалось в сердце родителя, лишившегося при таких исключительных условиях родного
единственного и по-своему им любимого сына. Она написала ему сочувственное
письмо, но по короткому, холодному ответу поняла, что несчастье его не из тех, которые поддаются утешению, и что, быть может, даже время, этот всеисцеляющий врач всех нравственных недугов, бессильно против обрушившегося на его голову горя.
Единственное удовольствие — получать весточки от безумно любимой им девушки и в
письмах к ней отводить душу, которое он позволял себе среди усиленных научных трудов, было у него отнято.
Единственное предположение, на котором мог остановиться Караулов, было то, что это был сам граф Владимир Петрович, т. е. это он попросил написать ему это
письмо, чтобы заинтересовать его и помучить.
—
Письму я не поверила, — после некоторой паузы снова начала она, — князю Сергию, передавшему мне чужие слова — тоже, потому что я
единственная представительница на земле рода графов Завадских, у нас с покойным мужем,
единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.
Отправив
письмо, граф Алексей Андреевич заперся в своем кабинете и выходил оттуда лишь на могилу своего «
единственного верного друга», на которой подолгу горячо молился, ударяя себя в грудь и целыми часами лежа яичком на могильной плите.
По странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное
письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы,
единственный ее сын умер.
Стены этого обширного кабинета были заставлены частью книжными шкафами, а частью широкими турецкими диванами, утопавшими в мягких восточных коврах, покрывавших и паркет. Богатые красивые бархатные драпировки обрамляли окна и
единственную дверь. У среднего окна, выходящего на север, стоял дорогой старинный письменный стол, заваленный журналами, газетами, визитными карточками и
письмами. Все это лежало в изящном беспорядке.